Слеза мужская скупая (Галина Шардакова) / Стихи.ру

PS:

Зыбайловой,посвещается

Женские слезы как мощное оружие, действуют на мужчин. Они вызывают жалость и безысходность. А как действуют на женщин — мужские слезы? Иногда, женщины забывают, что мужчины такие же люди с душой и сердцем. Мужчины, также переживают и хотят тепла и ласки.

Почему мужчины плачут. Есть несколько причин, для горьких мужских слез, либо одной скупой слезы. Если мужчина роняет эту слезу, то он не становится «тряпкой», он просто уже не может сдержать в себе всю горечь от происходящего. И только очень сильный человек может показать свои эмоции. А слабый будет бояться всеобщего осмеяния.

Самая страшная трагедия, которая может заставить мужчину заплакать, это смерть кого-то из близких людей: родственников, друзей. Хотя и в этот сложный период жизни он просто обязан оставаться непреклонным к жизни. Взять все проблемы по захоронению на себя. Это очень сложная процедура, требует особенной силы воли. Но, в момент, когда все приготовления к похоронам заканчиваются, мужчина расслабляется и здесь и выходит из него либо звериный рев, тот безысходности, либо просто по щеке прокатится та самая, скупая мужская слеза.

Очень многие мужчины не могут сдержать слез при расставании с любимой женщиной. У них не остается сил на борьбу, для возвращения любимой. От всего происходящего у них начинается хандра, и они могут также как и женщины, прорыдать в подушку. Но это будет только одно мгновение этих слез, которые никто не увидит.

Во время церковных богослужений, у мужчин также проступают слезы. Но, это уже самопроизвольно получается, это Бог входит в их душу, и открывает все потаенные уголки души. В этот момент мужчина становится самим собой, и не показывают свою силу и мужественность. Он становится просто ребенком, чистым и открытым.

Женщины думают, что только они могут рьяно переживать болезнь детей. Что только они могут сопереживать окружающим. Мужчина в понимании женщины, чаще всего бездушный чурбан, который не может показать свои эмоции ни при каких обстоятельствах.

Если бы только женщины знали. Что происходит у мужчины на сердце в этот момент. Как больно ему и одиноко бывает в эти моменты. Он не может как женщина плакать, не может звонить своим друзьям и плакаться им в жилетку. Потому что он сделан из другого «теста», более затянутого, нежели женщина.

Вы никогда не задавались вопросом, почему мужчины чаще умирают в более зрелом возрасте от инфарктов. Как раз по причине того, что они не могут показывать свои эмоции, свои слезы. Все это остается у них внутри, и разбивает сердце постепенно на мелкие кусочки. Разъедает душу. Обжигает огнем все внутренности организма. Но они не могут показать этого, так как считают это ниже своего достоинства.

Но где же им тогда выплескивать свои эмоции? Они находят другой выход из положения, просто пьют, пьют и пьют. Им кажется, что алкоголь единственный выход из всех положений. Для того, чтобы мужчины не замыкался в себе, не уходили в запои, мы -женщины должны им помочь. Мы в первую очередь матери, которые должны и просто обязаны чувствовать своих сыновей, своих мужей, братьев. Женщины намного сильнее морально, чем мужчины.

Нельзя унижать мужчину, если он хоть раз всплакнул перед вами. Слезы мужские отличаются от женских слез. Женщины плачут по поводу и без него. А мужчина может заплакать только в определенный момент, когда его душа уже переполнилась от эмоций. Мужская скупая слеза — она многое значит, это означает, что мужчина с вами искренен и представился перед вами без своей жесткой оболочки.

Не менее основательной причиной, является радость. К такой радости можно отнести рождение долгожданного ребенка. Ведь если мужчина испытывает искреннее чувства к своей второй половинке, он с таким же трепетом и нетерпением ждёт появления на свет ребенка. И вот, когда он узнает о появлении малыша, то искренняя радость может вызвать слёзы счастья.

Но совсем недавно британский журнал BBC News Magazine опубликовал список фильмов, при просмотре которых мужчина может растрогаться. Так же аналогичный список привела русская Интернет газета Lenta.ru. По их мнению, такие фильмы как: «История игрушек 3», «Марли и я», «Терминатор 2», «Список Шиндлера», «P.S. Я люблю тебя», «Пианист», «Вверх», «Зеленая миля», «Форрест Гамп», «Хранители», «Реальная любовь», «Октябрьское небо», «Леон», «Достучаться до небес», ну и наконец советские фильмы про войну. Все эти фильмы, без сомнения, прекрасны, и может быть, теоретически и могут вызвать у мужчины те чувства, из-за которых из его глаз польются слёзы, но в это мало верится.

Ещё одна причина, по которой сильный пол может растрогаться, – это игра. Да, именно игра, ведь мужчины – это большие дети. Игра для них на всю жизнь остается главным развлечением. Все игры, начиная от футбола и заканчивая компьютерными «стрелялками». Ведь проигрыш или победа вызывают у мужчины просто бурю эмоций, в том числе это могут быть и слёзы. К примеру, из-за проигрыша любимой команды, мужчина может долго «убиваться».
Все эти причины достаточно весомы и доказывают, что мужчина такой же живой человек, и может как смеяться, так и плакать.

Женщины берегите мужчин, их не так много в этом мире. Позволяйте им расслабляться дома, пусть они плачут и даже рыдают, а вы просто молча выслушивайте их крик души. Никогда, запомните никогда не смейтесь над мужской слезой.

Мужчина сидел в моём кабинете.
И не спешил идти домой.
Скупая слеза медленно сбегала по чисто выбритому лицу.
Время консультации истекло.
Но ощущение диалога сохранялось.
Ещё несколько минут назад явное соприкосновение с чудесными крыльями.

Ему не всегда удавалось их ощутить.
Но они были. Это абсолютно точно.
Вот и сейчас смог прикоснуться к незримой Душе.
Провел рукой по правому крылу.
Так хорошо.
Почувствовал как левое нежно коснулось его щеки.
Два белых крыла стали частью воспоминаний. Ощутил забытый полёт.

Ждал звонка и одновременно боялся разговора.
Как раньше не получится. Не услышит звонкий смех. И нежные прикосновения
теперь только во сне. Или в воспоминаниях.

Чувство вины.

Сам принял решение не летать.
Запретил себе думать о такой возможности.
Перестал парить в небе. Стал обычным земным. Раненым в самое сердце.
Нет равновесия и крылья исчезли.
И несколько лет просто ходил по земле. Убеждая себя в правильности действий.
Стал выпивать. И жить без интереса ко всему происходящему.

И вот он, — звонок. Так внезапно.
Не верил тому, что слышал.
Друг сообщил, что Белые крылья на той самой вершине, где просторы голубые и жизнь земная завершается.
Не взобраться так быстро на эту высоту.
По одной простой причине,- это её пространство. И путь.

Сердце заколотилось. Она может исчезнуть навсегда. Эта реальность казалась дурным сном.
Длинная холодная ночь.
Нет решения.
Нет слов.
Что делать?
Настроился на свет белых крыльев. Почувствовал: энергия струится тоненьким ручейком.

Увидел ту самую вершину. И Её.
Так давно не приближался к чарующему образу.
Смотрел издалека и любовался.

Да, идёт по краю. Удивительно, что столько доверия в этом. Как будто знает, что раньше времени не уйдёт.

Хотел подойти и снова не смог.
Зачем?
Я же сам сбежал.
Только невозможно скрыться от своих чувств.
Она посмотрела в его сторону.
Резко вышел из состояния осознанного сновидения.

Тяжёлое утро.
Мысли.
Внутри боль.
Вина не отпускает, не даёт дышать, сжимает.
Спряталась и заняла каждую клеточку измученного человека.
Выглядит как чёрная ночь. Даже запах есть и ощущение тягучего и липкого тумана.
Войти страшно. Затянет.
Выхода нет.
Я заблудился. Растерянность.

Да, это детские страхи.
Очень похожее состояние тревоги.
Не знаю как быть.

Маленький мальчишка лет восьми, действительно, не понимает многого.
Ему не хватает материнской ласки.
Чтобы заметили нужно как-то проявить себя. В семье советского периода другой подход к воспитанию.

Диалог в настоящем не получается, испуганный ребенок не желает выходить из своего укрытия и доверять тому, кто утверждает, что является повзрослевшим им.
Он сначала даже не слушает этого дядьку, зачем?

Теперь задача мужчины договориться с ребенком и это необходимо для дальнейшего пути.

Второклашка молчит до тех пор, пока не почувствует искреннее желание познакомиться и не увидит скупые слёзы взрослого, говорящего тёплые слова в его адрес.
Оказывается можно любить просто за то, что он есть, без условностей.

Они долго беседуют. Впервые удалось почувствовать этот контакт, радостно.

И туман рассеивается. Можно разглядеть местность.
Раннее утро. И струящийся мягкий свет.

Встреча с Белыми крыльями.

Диалог один на один. Общение незримое и проникающее до той тишины, когда только ты и Бог.

И погружение в молитву.
Это всё, что могу, это то, что может помочь.

Трогательно.

То самое таинство преображения.

Ещё больно, но уже нет ощущения вины.

Тихо. Слышно биение сердца.

Консультацию можно завершить.

Да, это необыкновенно.

И можно немного задержаться в этом безмолвии понимания большего.

   Когда сердце разжалось и в ушах зашумела кровь, я вспомнил, как тяжело расставалась со мною моя Ирина на вокзале. Значит, еще тогда подсказало ей бабье сердце, что больше не увидимся мы с ней на этом свете. А я ее тогда оттолкнул… Была семья, свой дом, все это лепилось годами, и все рухнуло в единый миг, остался я один. Думаю: «Да уж не приснилась ли мне моя нескладная жизнь?» А ведь в плену я почти каждую ночь, про себя, конечно, и с Ириной и с детишками разговаривал, подбадривал их, дескать, я вернусь, мои родные, не горюйте обо мне, я — крепкий, я выживу, и опять мы будем все вместе… Значит, я два года с мертвыми разговаривал?!

   Рассказчик на минуту умолк, а потом сказал уже иным, прерывистым и тихим голосом:

   — Давай, браток, перекурим, а то меня что-то удушье давит.

   Мы закурили. В залитом полой водою лесу звонко выстукивал дятел. Все так же лениво шевелил сухие сережки на ольхе теплый ветер; все так же, словно под тугими белыми парусами, проплывали в вышней синеве облака, но уже иным показался мне в эти минуты скорбного молчания безбрежный мир, готовящийся к великим свершениям весны, к вечному утверждению живого в жизни.

   Молчать было тяжело, и я спросил:

   — Что же дальше?

   — Дальше-то? — нехотя отозвался рассказчик. — Дальше получил я от полковника месячный отпуск, через неделю был уже в Воронеже. Пешком дотопал до места, где когда-то семейно жил. Глубокая воронка, налитая ржавой водой, кругом бурьян по пояс… Глушь, тишина кладбищенская. Ох, и тяжело же было мне, браток! Постоял, поскорбел душою и опять пошел на вокзал. И часу оставаться там не мог, в этот же день уехал обратно в дивизию.

   Но месяца через три и мне блеснула радость, как солнышко из-за тучи: нашелся Анатолий. Прислал письмо мне на фронт, видать, с другого фронта. Адрес мой узнал от соседа, Ивана Тимофеевича. Оказывается, попал он поначалу в артиллерийское училище; там-то и пригодились его таланты к математике. Через год с отличием закончил училище, пошел на фронт и вот уже пишет, что получил звание капитана, командует батареей «сорокапяток», имеет шесть орденов и медали. Словом, обштопал родителя со всех концов. И опять я возгордился им ужасно! Как ни крути, а мой родной сын — капитан и командир батареи, это не шутка! Да еще при таких орденах. Это ничего, что отец его на «студебеккере» снаряды возит и прочее военное имущество. Отцово дело отжитое, а у него, у капитана, все впереди.

   И начались у меня по ночам стариковские мечтания: как война кончится, как я сына женю и сам при молодых жить буду, плотничать и внучат нянчить. Словом, всякая такая стариковская штука. Но и тут получилась у меня полная осечка. Зимою наступали мы без передышки, и особо часто писать друг другу нам было некогда, а к концу войны, уже возле Берлина, утром послал Анатолию письмишко, а на другой день получил ответ. И тут я понял, что подошли мы с сыном к германской столице разными путями, но находимся один от одного поблизости. Жду не дождусь, прямо-таки не чаю, когда мы с ним свидимся. Ну, и свиделись… Акурат девятого мая, утром, в День Победы, убил моего Анатолия немецкий снайпер…

   Во второй половине дня вызывает меня командир роты. Гляжу, сидит у него незнакомый мне артиллерийский подполковник. Я вошел в комнату, и он встал, как перед старшим по званию. Командир моей роты говорит: «К тебе, Соколов», — а сам к окну отвернулся. Пронизало меня, будто электрическим током, потому что почуял я недоброе. Подполковник подошел ко мне и тихо говорит: «Мужайся, отец! Твой сын, капитан Соколов, убит сегодня на батарее. Пойдем со мной!»

   Качнулся я, но на ногах устоял. Теперь и то как сквозь сон вспоминаю, как ехал вместе с подполковником на большой машине, как пробирались по заваленным обломками улицам, туманно помню солдатский строй и обитый красным бархатом гроб. А Анатолия вижу вот как тебя, браток. Подошел я к гробу. Мой сын лежит в нем и не мой. Мой — это всегда улыбчивый, узкоплечий мальчишка, с острым кадыком на худой шее, а тут лежит молодой, плечистый, красивый мужчина, глаза полуприкрыты, будто смотрит он куда-то мимо меня, в неизвестную мне далекую даль. Только в уголках губ так навеки и осталась смешинка прежнего сынишки, Тольки, какого я когда-то знал… Поцеловал я его и отошел в сторонку. Подполковник речь сказал. Товарищи-друзья моего Анатолия слезы вытирают, а мои невыплаканные слезы, видно, на сердце засохли. Может, поэтому оно так и болит?..

   Похоронил я в чужой, немецкой земле последнюю свою радость и надежду, ударила батарея моего сына, провожая своего командира в далекий путь, и словно что-то во мне оборвалось… Приехал я в свою часть сам не свой. Но тут вскорости меня демобилизовали. Куда идти? Неужто в Воронеж? Ни за что! Вспомнил, что в Урюпинске живет мой дружок, демобилизованный еще зимою по ранению, — он когда-то приглашал меня к себе, — вспомнил и поехал в Урюпинск.

   Приятель мой и жена его были бездетные, жили в собственном домике на краю города. Он хотя и имел инвалидность, но работал шофером в автороте, устроился и я туда же. Поселился у приятеля, приютили они меня. Разные грузы перебрасывали мы в районы, осенью переключились на вывозку хлеба. В это время я и познакомился с моим новым сынком, вот с этим, какой в песке играется.

   Из рейса, бывало, вернешься в город — понятно, первым делом в чайную: перехватить чего-нибудь, ну, конечно, и сто грамм выпить с устатка. К этому вредному делу, надо сказать, я уже пристрастился как следует… И вот один раз вижу возле чайной этого парнишку, на другой день — опять вижу. Этакий маленький оборвыш: личико все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечесаный, а глазенки — как звездочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что я уже, чудное дело, начал скучать по нем, спешу из рейса поскорее его увидать. Около чайной он и кормился, — кто что даст.

   На четвертый день прямо из совхоза, груженный хлебом, подворачиваю к чайной. Парнишка мой там сидит на крыльце, ножонками болтает и, по всему видать, голодный. Высунулся я в окошко, кричу ему: «Эй, Ванюшка! Садись скорее на машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернемся сюда, пообедаем». Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и тихо так говорит: «А вы откуда знаете, дядя, что меня Ваней зовут?» И глазенки широко раскрыл, ждет, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я, мол, человек бывалый и все знаю.

   Зашел он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой, поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет, да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет. Такая мелкая птаха, а уже научился вздыхать. Его ли это дело? Спрашиваю: «Где же твой отец, Ваня?» Шепчет: «Погиб на фронте». — «А мама?» — «Маму бомбой убило в поезде, когда мы ехали». — «А откуда вы ехали?» — «Не знаю, не помню…» — «И никого у тебя тут родных нету?» — «Никого». — «Где же ты ночуешь?» — «А где придется».

   Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: «Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети». И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: «Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?» Он и спросил, как выдохнул: «Кто?» Я ему и говорю так же тихо. «Я — твой отец».

   Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: «Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!» Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет, и руки трясутся… Как я тогда руля не упустил, диву можно даться! Но в кювет все же нечаянно съехал, заглушил мотор. Пока туман в глазах не прошел, — побоялся ехать: как бы на кого не наскочить. Постоял так минут пять, а сынок мой все жмется ко мне изо всех силенок, молчит, вздрагивает. Обнял я его правой рукою, потихоньку прижал к себе, а левой развернул машину, поехал обратно, на свою квартиру. Какой уж там мне элеватор, тогда мне не до элеватора было.

   Бросил машину возле ворот, нового своего сынишку взял на руки, несу в дом. А он как обвил мою шею ручонками, так и не оторвался до самого места. Прижался своей щекой к моей небритой щеке, как прилип. Так я его и внес. Хозяин и хозяйка в акурат дома были. Вошел я, моргаю им обоими глазами, бодро так говорю: «Вот и нашел я своего Ванюшку! Принимайте нас, добрые люди!» Они, оба мои бездетные, сразу сообразили, в чем дело, засуетились, забегали. А я никак сына от себя не оторву. Но кое-как уговорил. Помыл ему руки с мылом, посадил за стол. Хозяйка щей ему в тарелку налила, да как глянула, с какой он жадностью ест, так и залилась слезами. Стоит у печки, плачет себе в передник. Ванюшка мой увидал, что она плачет, подбежал к ней, дергает ее за подол и говорит: «Тетя, зачем же вы плачете? Папа нашел меня возле чайной, тут всем радоваться надо, а вы плачете». А той — подай бог, она еще пуще разливается, прямо-таки размокла вся!

   После обеда повел я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в корыте, завернул в чистую простыню. Обнял он меня и так на руках моих и уснул. Осторожно положил его на кровать, поехал на элеватор, сгрузил хлеб, машину отогнал на стоянку — и бегом по магазинам. Купил ему штанишки суконные, рубашонку, сандалии и картуз из мочалки. Конечно, все это оказалось и не по росту и качеством никуда не годное. За штанишки меня хозяйка даже разругала. «Ты, — говорит, — с ума спятил, в такую жару одевать дитя в суконные штаны!» И моментально — швейную машинку на стол, порылась в сундуке, а через час моему Ванюшке уже сатиновые трусики были готовы и беленькая рубашонка с короткими рукавами. Спать я лег вместе с ним и в первый раз за долгое время уснул спокойно. Однако ночью раза четыре вставал. Проснусь, а он у меня под мышкой приютится, как воробей под застрехой, тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и словами не скажешь! Норовишь не ворохнуться, чтобы не разбудить его, но все-таки не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и любуешься на него…

   Перед рассветом проснулся, не пойму, с чего мне так душно стало? А это сынок мой вылез из простыни и поперек меня улегся, раскинулся и ножонкой горло мне придавил. И беспокойно с ним спать, а вот привык, скучно мне без него. Ночью то погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и сердце отходит, становится мягче, а то ведь оно у меня закаменело от горя…

   Первое время он со мной на машине в рейсы ездил, потом понял я, что так не годится. Одному мне что надо? Краюшку хлеба и луковицу с солью, вот и сыт солдат на целый день. А с ним — дело другое: то молока ему надо добывать, то яичко сварить, опять же без горячего ему никак нельзя. Но дело-то не ждет. Собрался с духом, оставил его на попечение хозяйки, так он до вечера слезы точил, а вечером удрал на элеватор встречать меня. До поздней ночи ожидал там.

   Трудно мне с ним было на первых порах. Один раз легли спать еще засветло, днем наморился я очень, и он — то всегда щебечет, как воробушек, а то что-то примолчался. Спрашиваю: «Ты о чем думаешь, сынок?» А он меня спрашивает, сам в потолок смотрит: «Папка, ты куда свое кожаное пальто дел?» В жизни у меня никогда не было кожаного пальто! Пришлось изворачиваться: «В Воронеже осталось», — говорю ему. «А почему ты меня так долго искал?» Отвечаю ему: «Я тебя, сынок, и в Германии искал, и в Польше, и всю Белоруссию прошел и проехал, а ты в Урюпинске оказался». — «А Урюпинск — это ближе Германии? А до Польши далеко от нашего дома?» Так и болтаем с ним перед сном.

   А ты думаешь, браток, про кожаное пальто он зря спросил? Нет, все это неспроста. Значит, когда-то отец его настоящий носил такое пальто, вот ему и запомнилось. Ведь детская память, как летняя зарница: вспыхнет, накоротке осветит все и потухнет. Так и у него память, вроде зарницы, проблесками работает.

   Может, и жили бы мы с ним еще с годик в Урюпинске, но в ноябре случился со мной грех: ехал по грязи, в одном хуторе машину мою занесло, а тут корова подвернулась, я и сбил ее с ног. Ну, известное дело, бабы крик подняли, народ сбежался, и автоинспектор тут как тут. Отобрал у меня шоферскую книжку, как я ни просил его смилостивиться. Корова поднялась, хвост задрала и пошла скакать по переулкам, а я книжки лишился. Зиму проработал плотником, а потом списался с одним приятелем, тоже сослуживцем, — он в вашей области, в Кашарском районе, работает шофером, — и тот пригласил меня к себе. Пишет, что, мол, поработаешь полгода по плотницкой части, а там в нашей области выдадут тебе новую книжку. Вот мы с сынком и командируемся в Кашары походным порядком.

   Да оно, как тебе сказать, и не случись у меня этой аварии с коровой, я все равно подался бы из Урюпинска. Тоска мне не дает на одном месте долго засиживаться. Вот уже когда Ванюшка мой подрастет и придется определять его в школу, тогда, может, и я угомонюсь, осяду на одном месте. А сейчас пока шагаем с ним по русской земле.

   — Тяжело ему идти, — сказал я.

   — Так он вовсе мало на своих ногах идет, все больше на мне едет. Посажу его на плечи и несу, а захочет промяться, — слезает с меня и бегает сбоку дороги, взбрыкивает, как козленок. Все это, браток, ничего бы, как-нибудь мы с ним прожили бы, да вот сердце у меня раскачалось, поршня надо менять… Иной раз так схватит и прижмет, что белый свет в глазах меркнет. Боюсь, что когда-нибудь во сне помру и напугаю своего сынишку. А тут еще одна беда: почти каждую ночь своих покойников дорогих во сне вижу. И все больше так, что я — за колючей проволокой, а они на воле, по другую сторону… Разговариваю обо всем и с Ириной и с детишками, но только хочу проволоку руками раздвинуть, — они уходят от меня, будто тают на глазах… И вот удивительное дело: днем я всегда крепко себя держу, из меня ни «оха», ни вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез…

   В лесу послышался голос моего товарища, плеск весла по воде.

   Чужой, но ставший мне близким человек поднялся, протянул большую, твердую, как дерево, руку:

   — Прощай, браток, счастливо тебе!

   — И тебе счастливо добраться до Кашар.

   — Благодарствую. Эй, сынок, пойдем к лодке.

   Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу отцовского ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной.

   Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы… Что-то ждет их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его родина.

   С тяжелой грустью смотрел я им вслед… Может быть, все и обошлось бы благополучно при нашем расставанье, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и заплетая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой ручонкой. И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное — уметь во-время отвернуться. Тут самое главное — не ранить сердце ребенка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза…

 
1956